Леонид Кроль: «Я умею гадать по руке»

Леонид Кроль – один из самых известных и успешных бизнес-тренеров России. Психотерапевт, кандидат медицинских наук, профессор ВШЭ. Начав консультировать бизнес еще в 90-ые годы, Леонид Кроль и по сей день остается одним из самых востребованных специалистов высочайшего уровня мастерства. Леонид Кроль давно присутствует в моей жизни в виде наставника, коллеги, профессионала. Мне было чрезвычайно интересно узнать про него какие-то необычные вещи.

– Расскажите, пожалуйста, каким вы были мальчишкой?
– Я был неспортивным мальчишкой, огорчался из-за неуспехов и очень любил, когда у меня что-то хорошо получалось. Я хорошо лазил по канату, потому что был невесомый, не умел прыгать через козла и заранее этого боялся. Мне было жаль, что я плохо играл в футбол. Вообще я был мечтательный, улетавший в свои фантазии, любивший читать и очень рассеянный.

– Что вы читали?

– В третьем классе открыл для себя «Три мушкетера» и помню эту радость, когда сидишь на диване и понимаешь, что читать — интересно, это не какое-нибудь нудное занятие, к которому тебя принуждают. Вся «Библиотека приключений», берешь – и понеслось!

– Вас, скорее, легко было выгнать на улицу или тяжело?

– Скорее тяжело. Был двор дома, где я жил и который я не любил, и двор моих бабушки с дедушкой, куда я любил ходить и где у меня были друзья. Перед школой, если это была вторая смена, я приходил или приезжал на велосипеде, и там проводил время.

– Вас местные мальчишки обижали?

– Как-то особенно – нет. В моем детстве была некая тень антисемитизма… Будучи ребенком из относительно привилегированной семьи, я ее чувствовал как тень враждебности. И мне эта враждебность была непонятна – откуда она? Это даже не столько про антисемитизм, сколько про чувство «нетаковости». И это чувство меня сопровождало довольно долго.

– Оно как-то влияло на вас и на ваши выборы?

– Оно влияло. Я и сейчас подчеркиваю, что человек имеет индивидуальность, имеет право на странность, что можно не пытаться войти в общий строй, что, следуя общим меркам, мы себя больше подавляем, чем раскрепощаем. Это проистекает оттуда и для меня это был способ начать культивировать свою нетаковость. У меня было ощущение, что надо вырастать осторожно, потому что могут сломать.

– Однажды вы сказали, что вы донецкий еврей. Храните ли вы верность в вашей взрослой жизни своему внутреннему «донецкому еврею»?

– Я много ездил по разным странам, когда покупал себе в своей взрослой жизни дом. Израиль мне не показался домом. У меня нет примыкании к нации в ядерном смысле. Но однажды на конференции я спросил 85-летнюю женщину из Израиля о том, что такое еврейство. Неожиданно для меня самого у меня на глазах в этот момент были слезы, я понял, что это очень важный вопрос. Она ответила просто: «мои родственники были убиты в войну, я переехала в Израиль и мой сын стал военным летчиком»

– Мы сохраняем верность семье иногда разными способами. Иногда мы боимся быть счастливее, чем наши родители, иногда – всю жизнь любим какое-то блюдо, в любви к которому стыдно признаться в приличном обществе. Что из вашего детства греет вам душу до сих пор?

– Для меня самое любимое блюдо – это жареная картошка, которую жарил мой отец. Длинными ломтиками. Еда из детства – это нюансы, которые различимы на уровне кончиков пальцев. Баклажаны в масле, заготовки, соте, вообще люблю украинскую народную кухню. Аджика, которую можно класть на докторскую колбасу…

– С какими людьми рядом вам непросто в значении «интересно»?

– Благодаря профессиональным навыкам я могу сделать любого человека интересным для него, для себя и для других. Это мой мощный профессиональный драйв и скрытый мотив в моих группах. Если фантазировать, я бы хотел, чтобы среди моих дальних предков были ювелиры, и они бы гранили алмазы, превращая их в бриллианты. Это лестная для меня метафора: способность превращать человека, который кажется себе заурядным, – в бриллиант.

– А давайте представим, что человек уже готов и огранен — не вами. Вот он должен быть каков, чтобы вам рядом с ним было захватывающе?

– Вообще мне очень не хватает умных людей и возможности общаться на полутонах. В юности я находил таких людей в других сообществах, например, Юрий Михайлович Лотман, вообще литературоведческий круг. Люди, которые могут хорошо думать и лаконично выражать свои мысли. Я дорожу точностью. Недавно мне написали отзыв, что я, как хороший фотограф или оператор, не боюсь повторять кадры, чтобы найти тот, в котором человек отпечатывается наиболее точно.

– У меня любимая пословица — скорость важнее силы, а точность важнее скорости.

– Полностью подписываюсь. Мне вообще нравится с людей снимать вот эту оболочку — паспортные данные возраст, профессию, усталость, – чтобы увидеть в человеке нечто ядерное. Нравится, рассматривая фотографии людей немолодых, представлять себе, какие они были в юности. А юных – представить, какие они будут в возрасте. Тренирую себя, чтобы видеть в человеке нечто пусть фантазийное, но ядерное. Важно снять с него социальные одежды.

– Если бы вас все оставили в покое, чем бы вы занялись?

– Я бы нашел, чем заняться, конечно. Писал бы. Я физически не размагничиваюсь от того, что провожу время без людей. В конце концов, когда читаешь книжки, общаешься с кем-то виртуально и присутствуешь в диалоге с автором и героем.

– Вам хватает времени читать?

– Сейчас я стал читать гораздо меньше, к сожалению. Это вопрос не времени, а нехватки внимания.

– Что такое для вас «маяться ерундой»? Умеете ли вы это делать?

– Я умею маяться ерундой. Под предлогом того, что люблю заглядывать в чужие окна, просматриваю фейсбук и делаю это невыборочно: что идет то идет. Я предпочитаю расписание структурированное, но в котором есть большие лакуны. Раньше у меня было так: в 18:59 закончил, в 19:00 начал другую сессию. А сейчас мне нравятся 20-минутные перерывы между сессиями и трехчасовые — между блоками сессий.

– Насколько я наблюдала своими глазами, вы являетесь такой архетипической фигурой строгого отца и вообще отцовской фигурой для бизнесменов, которые к вам приезжают. Согласны ли вы с этим?

– Я с этим согласен лишь отчасти. Мне кажется, что у меня, скорее, принципиально другая ролевая модель. Я, безусловно, являюсь с ними таким мальчишкой, который их задирает и «забегает» с разных сторон. Я люблю с ними быть на равных, обсуждать что-то в ключе «мы одной крови». Но, когда понимаю, в чем дело, я превращаюсь в этакого мебельщика, который аккуратно обивает маленькими гвоздиками мебель, чтобы мы на ней уверенно и прочно могли сидеть вместе. То есть это позиция скорее пульсирующая, чем некая прочная фигура этакого ветхозаветного отца, который «раз я сказал, это закон». Мне отцовская роль не нравится, не драйвит.

– Я скорее тут говорю о некоей дефицитарности этой фигуры в контексте всех поколений, которые нам с вами доступны для анализа. Поэтому, как мне показалось, мужчины могут к вам обращаться как к тому, кто в их жизни всегда отсутствовал. Если вы все-таки туда попадаете, от чего вам приходится в этой роли удерживаться?

– Ну, я в этой роли скорее моложавый, бодрый и неглупый дедушка, чем отец. Дедушка, который замещает фигуру отца, может быть, но не стремится занять это место.

– Какая роль из вас еще «лезет» в этот момент?

– У меня дефицит детских дружб, и мне с моими клиентами хочется дружить. Профессионально я понимаю, насколько важно это рефлексировать и ставить границы, я их ставлю и никуда не лезу, но желание дружить есть.

– Чем отличаются нынешние бизнесмены от прошлых? Вы их всех знаете, работая с бизнесом с 90-х годов.

– Раньше было понятнее их юношеское происхождение: из спортсменов, из бандитов, из физтехов, из комсомольцев. Они по-разному себя вели, но большую нишу заняли люди с хорошим образованием. Социальный лифт, который шел тогда вверх, исчез, они пошли не в науку, а в бизнес, дав бизнесу довольно много. Позже бизнес стал поневоле соотносится с «крышами». И возникла ветвь силовиков, которые нанимали себе управляющих. И это уже совсем другой бизнес, многоэтажно построенный.

Что касается сегодняшнего бизнеса, то приходит аналогия: есть «почвенники», которые хотят быть только в России и верят, что «пронесет». Есть люди, которые строят всё с большим запасом про страновые риски, а есть те, которые отстраивают себе одну-две «ноги» здесь, а потом перемещаются куда-то в более безопасную область. Российский бизнес сегодня в какой-то мере – бизнес силовиков. А малому бизнесу непросто.

– А как отличаются люди личностно в том времени и в этом?

– Мне кажется, в 90-ые годы была очень высокая поляризация между унынием и активностью, это был слом всех укладов. Огромное количество людей работало в местах, которые стали ненужны. И тебе пришлось в 40 лет вести себя как 22-летний. Сейчас, мне кажется, в бизнесе гораздо меньше мест и для плоского уныния, и для романтических надежд. В бизнесе сейчас люди гораздо трезвее и образованнее.

– Расскажите, пожалуйста, об институте наследства – все, что придет в голову. Только что подросли наследники тех, кто в 90-ые сделал свой бизнес. Наследуют ли молодые бизнесмены дела своих отцов? Если нет, то куда они деваются? Как к этому относятся отцы?

– Ну, это в целом трагическая история, потому что многие не имели достаточного времени для воспитания своих детей. К тому же не секрет, что хорошим тоном является дать детям качественное зарубежное образование. Дети уезжают на 7-10 лет и многие не хотят возвращаться, а те, кто возвращается, не хочет ходить на работу по расписанию советского служащего. Я не уверен, что детей богатых людей так уж драйвит это расписание.

– То есть вам не приходилось работать с начинающимися династиями?

– Это, в общем, не мой профиль, хотя сейчас это начинает быть востребовано. Но мне кажется, это довольно робкий тренд: в разные периоды есть разные способы прятать то, что есть. Наследование — это способ высунуться. Бизнесмены вынуждены то и дело легитимизироваться, быть своим там и здесь, чтобы не отняли. И я думаю, что их дети воспринимают эту необходимость как коммунальную квартиру, как очень утомительное нечто. В западной культуре в большей мере деньги отделены от власти. У нас же старая драматургия — та, где деньги крепко связаны с чувствами, богатые тоже плачут и тд.

– Получаются, что то, что нажито в 90-ые, передавать фактически некому?

– Есть кому, но в одном углу этой комнаты с деньгами всегда находится история отъёмов и потерь. В другом – как правильно сбежать с тем, что ты получил. В третьем углу – «надо сохранить, надо быть своим». Если сейчас дроном облететь Рублёвку и поглядеть на все особняки, станет понятно, что 4/5 из них принадлежат людям, которые должны были работать две тысячи лет, чтобы на это заработать. Но пока ты свой, дрон к тебе не залетает.

– И дети не хотят это наследовать?

– Дети хотят наследовать деньги, но не хотят наследовать риски. На Западе они привыкают к более предсказуемой жизни. В России даже очень богатый человек живет жизнью дикаря, который не может избежать всех опасностей, – они как лес, обступают со всех сторон. Несмотря на то, что успешные бизнесмены на хороших машинах ездят в хорошие рестораны и в хорошие гольф-клубы, этот лес слишком близко. И у детей есть выбор – они хотят быть охотниками в этом лесу или нет? И даже если хотят, — это значит, что да, большую часть времени ты охотник, но иногда – ты дичь. И это высокая степень адреналиновой готовности. А все-таки родители 90-х готовили детей к менее адреналиновой жизни, чем жили сами.

– Если моя аудитория — это женщины, находящиеся в кризисе или шагающие на новый виток личного развития, то ваша? В одной фразе?

– Это люди с запросом на дополнительное стратегическое и экзистенциальное планирование. Это человек, способный услышать не только меня, но и себя.

– О чем не говорят мужчины?

– О своих слабостях, о возрасте. Женщины говорят о возрасте гораздо больше, в ключе «тебе столько лет, на сколько ты выглядишь». Мужчины об этом говорят гораздо реже. Мужчины менее склонны жаловаться.

– О чем не говорят мужчины сейчас?

– О том, что им страшно. Не все время, а как перед непогодой. Иногда идут облака страха, иногда есть ощущение, что земля вот-вот начнет дрожать. Мужчины не хотят говорить о страхе и о том, что они живут возле вулкана.

– А о чем не говорили мужчины в вашей молодости?

– Ни о чем, о чем не положено было говорить. Не говорили о том плакатном нарисованном мире, который был вокруг. Я в этом мире вырос, разобраться в нем была непростая задача.

– Расскажите, пожалуйста, о сакральном значении ворчания?

– Ворчание — это такой способ позволить себе сказать то, о чем сказать не собирался. Ты просто позволяешь выползать из себя некоему нарративу. Не столько ворчание слушает тебя, сколько ты слушаешь ворчание.

– Вам свойственно ворчать?

– Иногда, но я ловлю себя на этом. Ворчание — это сестра уныния.

– Каковы отношения современных людей со временем? Что вы наблюдаете?

– Моя работа в большей мере заключается в том, чтобы люди открывали для себя субъективное время. Общее время — это то же самое, что и плакатная реальность. Я даже собираю небольшую коллекцию высказываний про время, например, в тюрьме говорят: «дни тянутся бесконечно, а годы пролетают стремительно». Или романтическое «есть только миг, за него и держись». Вот сейчас я пью кефир и я счастлив, а что потом – неважно. Это экзистенциальное перераспределение времени, ухватывание того, что есть в данный момент. Есть время, которое я называю прустовским: когда человек живет, накапливая опыт, а потом вспоминает, снимает фильм или пишет книгу, преобразуя свой опыт в свое настоящее время. И в этот момент он хозяин над всеми обстоятельствами, потому что важно «как», а не важно «что». Вот мне кажется, что люди сейчас двигаются к своему субъективному времени.

– Вы работаете с яркими бизнесменами. Были ли у вас случаи, когда у человека были свои отношения со временем? Например, странно быстро шли все процессы, которые он драйвил.

– Однажды у нас был опрос клиентов о темах, которые им интересны. И победившим стало «психопаты правят миром», когда хочется поглощать время кусками, иметь время как пружину – прыгнул и пошел дальше, как на батуте. Другими словами, интересовало, как быть таким концентрированным, чтобы ты мог пересечь свои обычные границы?

– Это опять про точность?

– Нет, это скорее про активность, когда можно прыгнуть в три или четыре разных стороны, захватить разные куски, а потом разберемся. Точность это другое: есть люди, которые прицеливаются, а есть люди, которые хватают. Это про тех, кто хватает.

– В одним из ваших интервью я читала, что каждый человек носит в себе группу субличностей. Познакомьте нас, пожалуйста, с вашей группой?

– Можно тут идти от внешних персонажей, а можно от внутренних. Начнем с внешних. Для меня очень значим мой дедушка. Дедушка был профессором, завкафедрой, сильно уже немолодым, приходил домой, вешал свои брюки на подтяжках на гвоздик, ложился в кроватку, ему приносили чай, тот остывал, ему приносили новый, и он что-то читал.

Это образ, который на меня сильно повлиял. Я тоже люблю читать, лежать, и в моем проекте Инкантико тоже лежать лучше, чем сидеть.

– Это в честь дедушки?

– Да, это в честь дедушки. Он не то что был главным в семье, но он больше всех зарабатывал — на всех. И был достаточно независим. Это и мой образ: зарабатывать, давать достаточно людям и быть независимым.

Еще есть образ моего отца. Когда он вернулся с войны, – а это такая подаренная жизнь, довесок, и он был выжившим, радостным мальчишкой. Из его класса выжило трое. Поэтому это было удивление и счастье.

При том, что это были сталинские времена, отец был внутренне заряжен, социально продвинут и счастлив. Он был юристом и его жизненным кредо было помогать людям. Его в городе все знали. Они вникал в разные вопросы, и на это ушла вся его жизнь. Он не сделал особой карьеры, но защитил диссертацию, был деканом факультета, – такая нормальная хорошая советская биография. Тем не менее двадцать лет после окончания войны ушли на то, чтобы просто быть хорошим человеком.

– Удивительно, что профессия не заставила его стать циником.

– Да, он был абсолютным антициником, который многое понимал, но оставался романтиком. У меня от него ощущение взрывчатости, – мне хочется иногда наорать, – и при этом ощущение активного жизнелюбия. А вот мама была профессорской дочкой, довольно избалованной и капризной, я не считаю, что у них был счастливый брак, но по тем временам… жили и жили. Мама не хотела жить отдельно от своих родителей. Она всю жизнь жила в четырехкомнатной квартире, как это она будет жить в трехкомнатной? От мамы у меня – уныние и способность что-то педантично доделать до конца. Конечное, не такое, как у мамы — она приходила в кинотеатр за час до начала и садилась в первом ряду.

Ну и еще в доме была такая склочная бабушка, профессорская жена, которая много лет с дедушкой почти не разговаривала, хорошая хозяйка, всегда имеющая домработниц. И от нее у меня тоже есть некоторая склочность, которую я в себе не люблю и побаиваюсь.

– За что отвечает «внутренняя бабушка»?

– У меня было две бабушки. Одна была ангел, которая держала семью, много молчала и, когда расстреляли мужа ее родственницы, она поехала за тридевять земель, взяла их маленьких детей и 12 лет растила их как родных. Она дожила до 102 лет, в 50 лет перенеся тяжелейшую онкологию, из которой выбралась. В свои 100 лет она пошла на рынок и купила сама продукты для своего дня рождения.

А по маминой линии у меня есть — я бы сказал осторожно – некие парапсихологические особенности. Я умею гадать по руке – когда я начинал свою работу, я много гадал по руке. Когда ты держишь человека за руку в тонком контакте, многое открывается.

– Это по линии бабушки, которая «профессорская жена»?

– Да. Бабушка с родителями переехала в Москву, и в 85 лет покончила с собой. Никаких смс тогда не было, но в 5 утра нам позвонила ее рыдающая знакомая: «мне приснилась Симочка, которая сказала: Софочка, я ухожу». И для меня вот этот дошедший до ее подруги сигнал — о том, что такие вещи существуют.

Так что бабушки были у меня такие разные, что даже не разговаривали толком. В отличие от дедушек, которые могли встречаться, гулять, разговаривать, оба были такие умные евреи, нужные люди. И у меня, в моих субличностях, тоже есть такое – быть нужным человеком.

– Что такое для вас быть нужным?

– Когда ко мне приходит клиент, я из кожи вон вылезаю, чтобы максимально ему служить.

– Когда вы говорили сейчас про бабушку, это же история про одиночество?

– Конечно. Одиночество это такой обоюдоострый нож, ты его ищешь и ты его боишься, такой продукт, из которого все время готовишь разные блюда. И если ты не превращаешь это в разные блюда, оно тебя больше, чем нужно, захватывает. У меня есть вполне артикулированное чувство вины перед родителями, я хотел жить сам по себе и сделать себя сам. А сейчас я понимаю, как много в тебе этих родительских фасеточек, ты как в соборе витраж, – из стеклышек.

– Хотела спросить, кто из ваших субличностей отвечает за деньги, но уже вы ответили – дедушка. А кто из них отвечает за «три тысячи лавандовых кустов высадили, всего сто евро заработали»?

– Мой проект Инкантико – это про «научиться тратить деньги». Так сложилось, что я больше умел зарабатывать, чем тратить. И, еще, конечно, чтобы оставить нечто вещественное, а не только мешочек с деньгами.

– Какого пазла сейчас не хватает в вашей цельности?

– Мне очень нравится коучинг сопровождения, я работаю с людьми, которых знаю больше 10 лет. И это в каком-то смысле продолжение моих долго живущих бабушек. И мне кажется, что я могу быть незанудно мудрым, без длиннот.

– А хочется иногда быть резонером?

– Нет, резонером мне быть не хочется, у меня быстро срабатывает фильтр на общие места, я борец с обобщениями.

– Кто вам дает советы? Был ли совет, который вы помните до сих пор?

– Советы легко получать, когда ты к ним готов. Я получаю советы постоянно из старинных , иногда неожиданных книжек. Получаю и от своих клиентах, когда я с ними работаю, в неявном виде. Я стал брать гораздо больше консультаций. Я сейчас очень, – как такая сухая почва, – хочу советов.

– Вы порой даете такие советы, которые по шкале жгучести очень ядрёные. Например, я сама, будучи на вашей «Перезагрузке», наблюдала такие. И в этот момент вы за человеком внимательно наблюдаете – как он с этим справляется. И вы ни разу не ошиблись. По каким признаком вы видите, что человек переварит эту жгучесть?

– Я думаю, что это, прежде всего, связано с моей любовью к острому и соленому, и что в остроте нужно различить для себя приемлемую степень жгучести, чтобы она не забивала основной вкус. Я обычно навожу резкость, вижу в своем микроскопе инфузорию-туфельку и говорю клиенту: там у вас инфузория-туфелька. Он говорит – «нет». Но моя оптика проверена на излишнюю субъективность, для меня отточенная субъективность стоит выше, чем объективность.

– Да, я это видела своими глазами. Вы поддерживаете в этот момент некоторые феномены, которые человеку самому не видны, о которых он не знает, или, возможно, их стесняется.

– Да, я в этот момент удерживаю человека в поле осознанности, чтобы у него было больше времени к этому привыкнуть. Первый спонтанный ответ у него может быть — «ой!» Второй — «ничего не вижу! но… может быть, еще посмотрю». И только потом начинает проявляться какая-то картинка. Будто реставрация исконности.

– Каковы признаки ресурса? Вы работает с людьми, который порой почти мертвы из-за регламентированности. Так ли это? Чем вам удается их оживить? Потому что вслед за ними оживает их бизнес.

– У многих есть свойство повышенной серьезности, которому я не поддаюсь. Мой инструмент – вместо серьезности шутить. Представить, что с человеком происходит что-то, в виде комикса. Это не значит высмеять, это значит гиперболизировать. Потом, я рассказываю человеку о нем как бы изнутри. А иногда я чувствую себя драматургом, который не переписывает исконный сюжет, а нанизывает вокруг него другие драматургические сцены.

– Как вы узнаете, что вас услышали?

– Человек выдыхает, садится в более удобную позу, поводит плечами, выходит из своей привычной деревянности. Когда я работал невропатологом, ко мне часто приходили очень зажатые или напыщенные пациенты. И я говорил — давайте проверим брюшные рефлексы. Тогда с человека слетает вся его серьезность и вся его небольшая тревога.

– Что происходит с приехавшими в ваше поместье Инкантико?

– Инкантико – это такой дегустационный проект. Идея в том, чтобы, не расставаясь со своими прежними привычками, попробовать новую жизнь. Поэтому мне там важна идея дегустационных сетов. Семь крошечных соков на завтрак, семь маленьких каш, по-другому смотреть на холмы, по-другому дышать: впрочем, по-прежнему дышать там не получится, перед тобой лежит превосходной красоты Умбрийская чаша.

– Как и во всяком королевстве, там могут быть живая и мертвая вода?

– Да, и в этом плане мне кажется, что мертвая вода делает из отмирающего окончательно мертвое, а живая – оживляет его уже в другом качестве. «И воздух чист, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы». Это Пастернак. Живая вода в Инкантико — это ощущение свежести в таком количестве разных проявлений, что ты даже сразу всё не отслеживаешь.

– Ваша целевая аудитория это в том числе русские экспаты, ведущие международный бизнес.

– Да, это русские в Европе. Поэтому одно из подназваний моего проекта — это русская Италия.

– На чем спотыкается русский бизнес в Европе?

– На том, что там нет бизнеса. Люди, которые были высоко востребованы и энергетичны, там, как правило, мало кому нужны. Они находятся на ранней пенсии. Когда человек с подушкой в 5-7 млн долларов оказывается там никому не нужен, ему непонятно, куда эти деньги вложить, потому что после серьезного бизнеса с азартами, рисками, интересами открыть маленький ресторанчик или пивнушку уже неинтересно. Не так много тех, кто в международном масштабе может открыть бизнес в Лондоне, больше тех, кто находится между живой водой и мертвой. Они хорошо живут, переезжая с оперы на пляж.

– Чем вы могли бы помочь людям между живой и мертвой водой? Русским экспатам, русским эмигрантам? Тем, кто открывает в Европе условную кузницу, потому что всю жизнь мечтал ковать, или трактир, потому что всю жизнь мечтал готовить?

– Мог бы помочь не бояться мертвой воды, и понимать, что хобби в виде кузницы или трактира полностью человека не займет. Я считаю, что моя сильная сторона – делать человека откровеннее с собой, обращать его к своим возможным драйвам, делать его искреннее, девиз такой – начни сначала.

– То есть можно, не возвращаясь в Россию, не возрождая свой бизнес, начать сначала новую жизнь с какими-то другими драйвами?

– Конечно. А в старой жизни-то и места уже нет. Людям внутренне хочется вернуться пусть не в буквальный бизнес, но в историю своей молодости, успешности, драйвовости, что у тебя есть, условно говоря, право на всех орать, а все тебе подчиняются.

– Что должно быть в лидере, чтобы его бизнес выжил?

– Это несовременный вопрос. Сейчас, чтобы лидерство выжило, оно должно быть пульсирующим. То есть ты иногда становишься лидером, а иногда легко это отпускаешь. Но проблема в том, что все от себя требуют сверхчеловеческой выносливости, способности быть лидером 15 часов в сутки. Быть лидером в обычном понимании – это быть человеком который все время за что-то один отвечает. Это нереалистично. В итоге получается маятник: я один отвечаю за все – сил нет и все пофиг. Это неверная модель.

– У вас есть фирменная, очень обаятельная интонация. Которая совершенно не про то, что «я вот тут вещаю». Как вам удается не вещать, будучи публичной успешной фигурой? Как вам удается не забронзоветь?

– Я в очередной раз сейчас строю новый фрагмент биографии. Мне нравится, как в вашей метафоре, находиться в кузне и что-то все время ковать.

– Что такое для вас красота? Важны ли для вас самого те изысканные букеты из роз и лаванды, которые есть на столах и в комнатах у вас в поместье?

– Один из корней Инкантико – это моя лень. Мне всегда хотелось иметь садовника, повара и тд. Но для себя я этого бы никогда не завел, а для людей (и для себя в том числе) – пожалуйста.

– Чем важна для вас повседневность? Расскажите про те утра, которые вы любите?

– Я очень люблю медленные утра. Все мои тренинги начинаются с 11-ти утра — мне важно иметь медленный старт и возможность чересполосицы. Вот здесь я о чем-то думал, а здесь я что-то написал, а здесь я повалялся, а здесь что-то вкусное съел, мне очень важно задать себе такую вот мечтательную неторопливость. И, как ее результат, потом оказывается вполне бодрое и очень энергетичное преодоление. Я лично не люблю утра по принципу «в 6:00 встал, сделал зарядку».

– Вот человек бьётся с чем-то, и он живой. А вот победил – и он мертвый. Как вам удается оставаться живым, победив? Я имею в виду вашу непрекращающуюся ни на час востребованность, которая длится уже много десятилетий. Вы бы не выжили, если бы что?…

– Я думаю, что человеку отпущена какая-то внутренняя живучесть. Его способность переживать эпизоды отчаяния. Но главное – это азарт и интерес к жизни.

– Не думали ли вы сделать некий прием, бал для всех ваших клиентов?

– Я собираюсь в следующем сезоне сделать Клуб друзей Инкантико и Клуб друзей группы «Власть.Деньги. Любовь». Сделать два вечера, сочетающие в себе сентиментальность и технологичность — на них, возможно, зародится еще что-то новое.

– Какова тональность вашего внутреннего диалога? Есть ли у вас внутри голос, который говорит «Эх, Леня, Леня?»

– Нет, такого нет. Мой внутренний диалог всегда в соизмерении: это я могу сделать, а это нет. Я много за что хватался, и дистанция между ощущением что «вот это я могу» и воплощением в жизнь была намного короче. А сейчас энергии меньше, и я очень соизмеряю то, что я хочу сделать с тем, как я это доведу до конца.

– Какие планы у вас связаны с Инкантико?

– Я ищу людей, агентов и прочих, которые найдут в этом дополнительный смысл и начнут сами зарабатывать. Я считаю, что Инкантико вышел за пределы моей собственности и имеет определенную социально- энергетическую ценность. И мне нужны люди, которые с этим согласятся.

– Что вам важно было бы сказать про Инкантико тем людям, которые туда пока не приехали?

– Что это проект, где люди находят свое собственное субъективное время, и где мы ближе к счастью, чем обычно.

– А бизнесу?

– А бизнесу – что это очень хорошая инвестиция по соотношению результата, денег и времени.

Беседовала Юлия Рублева,
осень 2019

Сайт Леонида Кроля: https://leonidkroll.com/