Кабачки

С тех пор, как я себя помню, в голове непрерывной телетайпной лентой шел текст.

Откуда он взялся в то время, когда я еще не читала — не знаю. Я бегу во дворе и с размаху прыгаю на огромную раскладушку с подушками, голубые наволочки в желтые цветы: соседка тетя Валя вынесла на солнце сушить и проветривать и подушки, и раскладушку, и все это в солнечных пятнах. Кто-то бесстрастно и бесцветно внутри меня произносит: ты бежишь и прыгаешь, здесь солнечно. Одновременно я бежала и наблюдала со стороны, и это чертовски мешало мне участвовать целиком в процессе жизни и одновременно трансформировало жизнь в огромные объемы текста, часть которого вам иногда доводится читать.

Прошли годы, и моя жизнь изменилась. Несколько лет назад в ней появились люди и процессы, отношения с которыми и пребывание в которых невозможно описать: и люди и процессы были такими, что с ними нужно было быть целиком и полностью, и текст в голове заменялся на вспышки условных восклицательных знаков. Сильные эмоции поглощали и переполняли меня целиком, попытка их описать с треском проваливалась, и слава Богу.

Спустя еще какое-то время, благодаря психотерапии и моей работе в ней, мир оказался совершенно неописуемым еще и по другой причине: огромные процессы идут одновременно в любых отношениях, счастливых ли, несчастных ли, — все равно, и, берясь за текст, понимаешь, что возможно выпятить лишь одну часть, показать что-то одно, и невозможно повертеть со всех сторон, и это будет скучно, нечестно, однобоко и купировано. Спустя еще какое-то время я смирилась и с этим, предположив, что даже однобокое будет кому-то полезно.

Моя позиция всегда была позицией наблюдателя: ведь, чтобы описывать, надо быть чуть в стороне и тогда ты получаешь весь этот внутренний текст: «я бегу», «он улыбнулся», «так хотелось плакать».

Когда я стала полноценным участником, оказалось, что на текст нет времени, сил и желания, на его объективность и объемность нет таланта, а хочется просто жить, открыв глаза и пропуская сквозь себя все эти запахи, ощущения и радость, и все бы хорошо, но безмолвие внутри пока пугает.

Что я буду делать, если не смогу писать?

Кто тогда я буду?

Достаточно ли просто ощущать?

Достаточно ли для чего?

Существует ли в полноценной версии событие, которое тебе не с кем разделить, потому что у тебя нет для этого слов?

Я еду за рулем по ночному городу. И сквозь меня несутся свет фонарей, гудки, шум, отблески мокрого черного асфальта, запах дождя от поливальной машины; я вижу, как днем сажают маленькие яркие анютины глазки на Тверской, как маленьким трактором обрубают сучья у тополей, как в крошечном переулке вкусно пахнет хлебом из пекарни, как много и хорошо можно разговаривать со случайно встреченными, а то и вовсе незнакомыми людьми и какие они все интересные.

Нужно обладать очень масштабным, точным и точечным писательским талантом, чтобы все это передать. У меня этого таланта нет. Он есть у таких писателей как Улицкая, например. Как Булгаков, например. Как Стейнбек, например.

Это значит, что я не смогу поделиться с вами тем, как происходит эта жизнь, назвать что-то неназванное; это значит, что, возможно, спустя еще несколько лет я вовсе потеряю желание складывать слова и сопровождать этим процессом другой процесс: то, как я живу.

Я смирилась с тем, что большинство людей живут и умирают в этом смысле безмолвными, и я тоже отношусь к этому большинству.

Мне пришлось много думать и наблюдать, чтобы опознать в себе надежду на что-то грандиозное, которое обязательно произойдет в моей жизни. И еще больше думать, наблюдать и смиряться, чтобы признаться самой себе, что грандиозного не произошло и не произойдет.

Вслед за этим счастливо возникает вопрос — а что называть грандиозным, и для чего нужно, чтобы оно происходило?

Терзая тех своих клиентов, которые тоде хотят грандиозного, этими вопросами, я получаю ответы: «чтобы мой портрет был на первой полосе «Форбс», «чтобы моим именем назвали улицу», «чтобы мне поставили памятник».

Психотерапевты славятся тем, что умеют задавать вопрос «для чего это вам?» бесконечное количество раз, натыкаясь в конечном пункте на страх быть отвергнутым, на страх смерти и забвения, на еще какие-то страхи.

Другими словами, я, точно так же, как и многие люди, как и некоторые мои клиенты, хочу грандиозного, чтобы в итоге не чувствовать себя ничтожным, ведь ничтожных все отвергают.

Есть ли место посредине, есть ли место просто обычного человека? Любимого кем-то, но не всеми? Неграндиозного и не ничтожного? Человека, который умеет чувствовать себя счастливым немасштабно, камерно, в размере своей маленькой жизни?

Такие люди могут о себе сказать: мы не писатели и не режиссеры, мы сажатели кабачков.

Извечный мой спор с клиентами — можно ли быть счастливым, просто сажая кабачки, если учесть, что всю жизнь тайно хотел их сажать? Я получаю в ответ, как правило, слово «обыватели». Или ужас в глазах: лучше прожить трагическую судьбу, чем никакую, под «никакой» подразумевается обычная человеческая жизнь без лишений и свершений.

Выходит, условные кабачки кажутся всем низменными и стыдными.

А между прочим, кабачки требуют такой включенности, такой заземленности, что запросто обеспечат и твердую почву под ногами, и утро «на огороде», и разговор с симпатичным соседом, и совершенно не обязательно при этом немедленно бросаться в твиттер со свежими впечатлениями.

Мы относимся к этим символическим кабачкам как к чему-то, что немедленно лишит нас духовности и окунет в болото мещанского быта со скушным почесыванием ног перед сном и зевотой, геранью на окне от сонных мух и раздражающим неумным партнером. Но символические кабачки с гораздо меньшей вероятностью, будучи любимейшим занятием, лишат нас духовности, чем попадание в список форбсов или статуэтка Тэффи.

Подставьте вместо слова «кабачки» то, о чем вы мечтаете, но что совершенно неграндиозно: выпечку хлеба, вышивание крестиком, маленькую лавочку, книжку детских рассказов тиражом 500 экземпляров. Это может быть ведение блога, корректура, создание прически, воспитание детей в любви и безопасности (на мой взгляд, труднее задачи нет).

Наше поколение уже почти лишено этого умения: побыть целиком и длительно «в кабачках», причем побыть тайно, никому не сообщая немедленно «я ушел в кабачки», а лишь ощущая ощущения и чувствуя чувства.

Дальше можно продвинуться на еще один уровень и никому потом не рассказывать, что вы ощущали и что вы чувствовали.

Совсем продвинуться — это никому не рассказывать, что вы не рассказываете о своих ощущениях, что вы молчите о чем-то.

Совсем высоко забираются далай-ламы: молчат, скупо говорят банальщину и улыбаются.

Дальше, выше далай-лам, идут просто люди, которые живут и им достаточно самих себя и своих близких, чтобы тоже улыбаться вместе. У них есть и кабачки тоже. И много любимых людей рядом, и никаких постиков о завтраках, потому что они так погружены в завтрак, что им некогда о нем рассказывать, да и незачем.

Я им завидую.

Мне все еще кажется, что неразделенное с кем-то впечатление — не существует, хотя в моей жизни полно неразделенных ни с кем впечатлений, ощущаемых в полной мере. А таким людям достаточно того, что у них это впечатление есть и они вряд ли будут о нем болтать городу и миру, эти самодостаточные сажатели кабачков.

Я бы вставила еще тут фразу про когнитивный диссонанс, которую не употребляла никогда в жизни, или про дискурс, по той же причине, но это просто потому, что я не знаю, как половчее закончить текст.

Кабачки избавляют от мучений описать весь объемный смысл происходящего, заставляют думать линейно, зато ощущать — на всю катушку, символические кабачки могут запросто научить вас быть в большем ладу со своими эмоциями, под кабачками я подразумеваю любой непубличный любимый труд, приносящий так много радости сам по себе, что нет смысла наддавать еще и в фейсбуке фоточками. Говорят, еще и савойская капуста в этом смысле хороша, также рекомендуют тыквы.

Работать с этой темой у Юлии Рублевой

Читать по теме